МАМА

 Гарик позвонил мне на работу. Голос его был весёлый, приподнятый, о ссоре — ни слова.
 — Приехал Ленинградский театр оперы и балета! Друг моего брата играет в оркестре! Он пригласил нас сегодня на “Пиковую даму” в Метрополитен-опера, потом поедем в ресторан ужинать, я угощаю!
 — А можно с дочкой?
 — Конечно, дорогая, что за вопрос? Встречаемся дома, не задерживайся, целую!
 Это был прежний, родной, золотой мой Гарька! Я летела домой и улыбалась каждому идущему навстречу прохожему! Всё складывалось удачно! Дочка пришла из колледжа и, узнав о театре, завизжала от счастья! Мы так соскучились по нашему прежнему, до боли знакомому театру, Чайковскому, Ленинграду!
 Метрополитен-опера встретила нас вишнёво-бархатным залом, шагаловскими картинами, неповторимым запахом, шуршанием программок и гулом голосов перед началом, который бывает только в театре. Это был праздник души и хоровод воспоминаний! Хотелось плакать непонятно от чего!
     Раньше в России театр, как известно, начинался с вешалки.
У нас, в Америке, где вешалка стоит денег, это выражение потеряло смысл. Зрители, в силу экономии на спичках, все свои шубы и пальто таскают в руках, либо бросают на кресла, поэтому в антракте зрительный зал похож на большую барахолку.
   Теперь театр начинается с публики, так как именно она, родимая, русскоговорящая, придает походу на любое зрелище тот неповторимый колорит, который оставляет впечатление сильнее любого представления.
   Если повезет и садишься среди женщин, такое чувство, будто вдруг оказался во Франции. Иллюзию этого географического парадокса навевают запахи “Клема”, “Мажи Нуар”, “Фижди” и “Нино Риччи”. А если не повезет и место рядом с вами займет мужчина, то сидеть будешь как на полянке, где пасется так называемый мелкий рогатый скот, чей запах забивает все прочие ароматы природы.
   Мужчины из России дезодорант презирают как класс. Они делают вид, что просто не знают о его существовании, видимо, в силу той же самой спичечной экономии. Они портят свои пиджаки, куртки, рубашки, их увольняют за это с работы, но в своем упрямстве они верны себе. И явно побеждают окружающих хотя бы потому, что ни сидеть рядом с ними в театре, ни стоять за ними в очереди, ни танцевать с ними в русском ресторане  абсолютно невозможно. Наших “сильных духом” мужчин можно узнать по запаху на расстоянии до ста метров. 
 В театре, не успев еще толком сесть, публика начинает
дружно закусывать. Рефлекс, как в купе междугороднего поезда. Традиционные курочка и бутербродик с колбаской из русского магазина всегда под рукой, современно завернутые в громко шуршащую фольгу. На худой конец, печеньице, в обертке, по грохоту не уступающей фольге.
  Несмотря на то, что действие уже началось, люди приветливо здороваются друг с другом, обмениваясь последними событиями, происходящими в семье. Актеры на сцене им ничуть не мешают. 
    Если вы по ошибке сели не на свое место и пришел его
законный хозяин, вас сходу обложат так красочно и затейливо, что остаток вечера уйдет на то, чтобы понять, кто вы теперь есть и куда вас послали. Тут уже не до спектакля. Если фольклорная речь хозяина места особенно огорчит незадачливого зрителя, он может попросту врезать по физиономии обидчика, а затем удалиться. В это время рядом сидящие зрители торопливо закрывают свою голову руками, ну а происходящее на сцене, естественно, уходит на второй план.
  Если места не нумерованы, а на спектакль приходит большая семья или компания друзей, то каждый из них садится в середине отдельного ряда, широко расставив ноги, и больше никого в этот ряд не пускает, в оправдание, громко перечисляя всех членов семьи или компании, которые якобы должны вот-вот придти.  К моменту  начала они сравнивают, кто занял места получше, и садятся вместе, а оставленное ими поле битвы похоже на полу беззубый рот, зияя пустыми дырками свободных кресел в то время, как у стены, в проходе, стоят люди, которым места не хватило. Углядев свободные места, неудачники, стоявшие у стены, смазывая полами своих пиджаков или воланами на блузах старательно наложенную косметику на лицах уже сидящих, пробираются по  ногам к заветному креслу, хотя действие на сцене в этот момент в самом разгаре. 
Хорошо, если вы сидите близко, но если нет, мне вас
искренне жаль, поскольку двери, ведущие в фойе, открываются и закрываются каждые три минуты. При этом они отчаянно скрипят, как бы умоляя входящих выходящих оставить их в покое, но люди неумолимы. С озабоченными лицами они бегают туда-сюда, в полный голос, делая замечания всем вокруг.  Как правило, это сами организаторы спектакля или концерта, полные чувства собственной значимости. Угомонить их невозможно, они вам ответят вдвое больше и втрое громче. 
Однажды перед концертом очередной заезжей звезды из Москвы я наблюдала такую сценку из нашей эмигрантской жизни. Мальчик лет двенадцати продавал в фойе русские журналы стоимостью ровно в один доллар. К мальчику подошел большой важный дядя, взял два журнала и, не заплатив, так же важно двинулся дальше.
  — Дяденька! — испуганно воскликнул ему вслед мальчик.  — Это стоит два доллара!
 — Не кричи, мальчик, ты же в театре! — назидательно произнес умный дядя и продолжил свой путь.
 “Товарищи люди! Будьте культурны!” — много лет назад умолял нас великий Маяковский. Глас вопиющего в пустыне. Каким мы были, такими мы, увы, и остались, а время, между прочим, ушло далеко вперед,”— думала я, наблюдая за публикой.
 Но когда занавес открылся и я увидела Летний сад, произошло чудо! Я забыла, что я в Америке, в Нью-Йорке! Это был мой Ленинград, моя молодость, моя жизнь!
 Я посмотрела на дочку. По её щекам текли слёзы. Мы взялись за руки и прижались друг к другу… 
 После спектакля я бросилась Гарику на шею.
 — Спасибо тебе! Я так счастлива! — Я целовала его в обе щёки. 
 Выходящая толпа нас толкала из стороны в сторону, а я стояла, и мне не хотелось уходить.
 Знакомый Гарика, симпатичный седой черноглазый и краснощёкий крепыш, ждал нас у служебного входа. Мы все сели в машину и поехали ужинать на Брайтон. В ресторане Володя, так звали нашего гостя, с изумлением посмотрел на накрытый всевозможными закусками стол и выдохнул:
 — Не могу я это есть! Хочется всё забрать и свезти домой, жене и детям!
 Гарик налил себе и Володе водку. Они выпили за встречу и, перебивая друг друга, погрузились в воспоминания. Дочка и я сидели рядышком, слушали ресторанного певца и переглядывались. Ощущение родства между нами, потерянное в последние дни, вернулось и наполнило душу покоем и радостью. На прощанье Володя предложил тост:
 — Гарик, я хочу выпить за тебя и твою жену. Я так рад, что твоя  жизнь устроилась! Приеду в Ленинград и расскажу всем знакомым, как тебе повезло и какая у тебя очаровательная жена! Будьте счастливы, ребята!
 — Будем! — твёрдо произнёс Гарик. После ужина он посадил гостя в машину и повёз его обратно в гостиницу.
 На следующий день, в пятницу, Марат и Иринка пригласили нас на вечер в кино. Встретиться договорились у входа в кинотеатр. После работы я кормила Гарика обедом.
 — Паприков заболел, — сообщил мне Гарик, — простудился где-то. Лежит с температурой.
 — Гарька, объясни мне один раз по-человечески, что у тебя с ним общего? Можешь?
 — Могу, — спокойно жевал Гарик. — Задница.
 — Что?! — оторопела я.
 — Задница, — проглотив, повторил Гарик таким тоном, как говорят “рука” или “нога”, — и Леонид Ильич, и я страдаем запорами. Раньше мы ставили друг другу клизмы, между прочим, это очень сближает, а теперь он один, помочь ему некому. Так знаешь, что он придумал? Надевает шланг одним концом на водопроводный кран, а другой конец вставляет в зад. Но самое интересное, как он узнаёт, сколько надо воды. Никогда не догадаешься! Такое мог придумать только Паприков!
 Гарик вопросительно посмотрел на меня. Я даже не пыталась гадать.
 — Во время клизмы он стоит на весах! Гениально, правда? — Гарик с торжеством смотрел на меня, ожидая моих восторгов.
 — Я смотрю, твой Паприков — задовик-затейник! — съехидничала я.
 — Да что ты! — не уловив моего яда, продолжал Гарик. — А последнюю шутку Леонида Ильича, хочешь расскажу? Когда он входит в рыбный магазин, то всегда говорит: “Здравствуйте, девочки!”
 — Почему “девочки”? Там же рыба! Или он с продавщицами здоровается?
 — Не догоняешь? — Гарик брезгливо сморщился. — Потому что переднее место у женщин всегда воняет морской рыбой!
 Меня чуть не стошнило!
 — Мерзость! — сквозь зубы процедила я. — Я бы убила твоего Паприкова своими руками! Удавила бы его, сволоча, педераста вонючего! Ненавижу!
 Гарик побледнел и зыркнул на меня злыми глазами.
 — Я хочу уйти, — вдруг произнёс он.
 — Куда? — не поняла я.
 — Совсем. Я хочу уйти совсем. Я не могу больше жить в этой тюрьме с решётками!
 — Ты что, серьёзно? — Я так растерялась, что перестала соображать.
 — Вполне серьёзно. Я давно хотел тебе это сказать. Я хочу уйти.
 — Когда? — прошептала я. Руки мои тряслись.
 — Завтра. А сейчас собирайся. Нас ждут. Мы идём в кино, ты что, забыла?
 — Какое кино?
 Я опустила голову на вдруг заледеневшие руки. Ноги стали ватными. Во рту пересохло. Меня била мелкая дрожь.
 — Вставай-вставай, нас люди ждут!
 Гарик говорил так, будто пять минут назад ничего не случилось. Он даже улыбался.
 — Я не хочу идти в кино и никуда не пойду! 
 — Пойдёшь! — властно, с издёвкой произнёс Гарик. Он обхватил меня двумя руками, пытаясь поднять со стула. 
 — Одевайся, пошли! 
 Гарик    взял   с    вешалки    мою    куртку.    Одел   меня,   как   ребёнка.  Я  механически  двигалась.  У  меня  не  было сил возражать  и  сопротивляться.  В  голове  —  абсолютная  пустота. Гарик подтолкнул меня к выходу, открыл дверь. Я шла как робот. 
Молча сели в машину и поехали. Марат и Ирина встретили нас на улице. Марат, как всегда, шутил, похохатывая, хлопал Гарика по плечу. Гарик отшучивался, хлопал его тоже. Как ни в чём не бывало. Я с трудом выдавила улыбку и забыла её убрать. Уже в темноте зрительного зала я поймала себя на том, что всё ещё по-идиотски улыбаюсь. Что мы смотрели я не помню. Дома я напилась каких-то капель, наелась таблеток, автоматически легла в постель. Всё в молчании. Гарик был бодр и по-деловому спокоен. Он даже не натянул одеяло на голову, как обычно, когда сердился, а просто повернулся ко мне спиной и тут же уснул.
 Когда я очнулась, Гарика уже не было. Как всегда в субботу, он ушёл на работу. Я трудом встала, добрела до телефона и набрала номер Белки.
 — Говори со мной! — рыдая, выдавила я, услышав Белкин голос. — Говори или я сойду с ума!
 — Господи, что случилось? —  закричала Белка.
 — Гарик уходит. Он меня бросает, я жить не хочу! — захлебнулась слезами я.
 — Но почему?  Всё так было хорошо! Давай, говори, не молчи, хочешь я приеду?
 — Нет, не надо! Будет только хуже! Он сейчас на работе. Вернётся, заберёт вещи и уйдёт! Я не знаю почему! Я так старалась! Я его люблю! Я не знаю, что ему ещё надо! Чего ему не достаёт?
 — Он больной, — упавшим голосом простонала Белка. — Ты понимаешь, он душевнобольной человек. Нормальные люди так себя не ведут. Вспомни Гавайи!
 — Всё, Белка, не могу больше говорить, я должна лечь, мне плохо!
 Я повесила трубку и поплелась в постель. Ударом по нервам зазвонил телефон. Это была Бася. Что я могла ей сказать? Я, сквозь слёзы, сообщила о решении Гарика. С Басей началось такое, что я забыла о себе. Она выла, рыдала навзрыд, причитала, билась в истерике у телефона. Я испугалась за её здоровье. А что я могла сделать? Кроме как к маме, Гарику уходить было некуда, она бы узнала первая так или иначе.
 В это время вошёл Гарик. Он взял у меня трубку. С каменным лицом пару минут слушал Басины вопли и молча бросил трубку на рычаг.
 Я тихо выла, сидя на постели.
 — Не спрашивай меня, почему я ухожу, — хмуро произнёс Гарик. — Я не могу тебе этого сказать.
 — Почему? Ну что я, зверь? Я идиотка? Я — человек, я понимаю слова. Объясни мне! Что я сделала не так? Я больше не буду! Гаренька, я не буду больше! Только скажи, что я сделала? Чем я провинилась? Может, ты из-за денег? Так я же пишу всё в книгу! Хочешь, я отдам тебе мой чек, и веди хозяйство сам! Ну, скажи мне, скажи, почему? 
 — Я не могу тебе сказать, — ровным голосом повторил Гарик. 
 — Ну, как же так? Ведь я жена твоя! Неужели я не заслужила право знать, за что меня бросают?
  — Моей жизни угрожает опасность, — выдавил Гарик, глядя в сторону.
 — Кто тебе угрожает? При чём тут я?
 — Я не могу тебе сказать.
 — Это абсурд! Какая опасность? Да объясни ты мне, не мучай!
 — Моими кредитными картами хотели воспользоваться. Меня хотели обокрасть.
 — Кто? Я? Я хотела тебя обокрасть?
 — Не ты, но я должен уйти!
 Слёзы душили меня, жгли глаза и лицо. Потом окатило жаром. Вдруг стало темно и тихо. Я на миг куда-то провалилась. Когда я очнулась, Гарик столбом стоял посреди комнаты с телефонной трубкой в руках. Было слышно, как на другом конце провода билась в рыданиях Бася.
 — Хорошо, я остаюсь! — вдруг сказал Гарик и повесил трубку. Он сел ко мне на кровать, поднял меня за плечи и стал нежно целовать в лицо. Я была совершенно невменяемая. Гарик принёс в рюмочке капли. Я выпила, не чувствуя вкуса, и упала на подушку.
 Весь день прошёл в забытьи. Я проваливалась куда-то, на минуту открывая глаза, Гарик сидел около меня, гладил по щекам и приговаривал:
 — Ну, успокойся, я остаюсь!
 У меня не было сил радоваться. Из меня как будто вынули стержень. Я вся была обмякшая и бессильная. 
 На следующий день я доползла до телефона и позвонила Белке.
 — Слава Богу, остался! — дрожащим голосом сообщила я.
 Трубку взял Фима.
 — Чтоб ты понимала, раз такое началось — это первый раз, но не последний. Запомни мои слова!
 …Бася звонила и плакала, плакала и звонила несколько дней подряд.
 — Хорошая она. Видишь, как плачет, — говорила я своей маме по телефону. — Жалеет меня!
 — Бедная ты моя, наивная девочка, — всхлипнула в ответ моя мама. — Она плачет не по тебе, она плачет по своему сыну!
 В тот момент мне было всё равно. Гарик не ушёл, а это — главное!